Одним из важных направлений развития психотерапии является персонализированный подход к клиенту (Fisher et al., 2019; Wright & Woods, 2020; Hayes, 2024). Однако существующая диагностическая практика всё ещё во многом опирается на ригидные типологии (DSM, ICD), которые критикуют за недостаточную надёжность, коморбидность, гипердиагностику и отсутствие единой ясной теории (Booij et al., 2016; Insel, 2017). Парадоксально, но даже разработанные для исследования психических расстройств нейробиологические платформы, такие как RDoC, пока не приблизили нас к обнаружению надёжных биомаркеров, что подчёркивает провал попыток «медикализовать» психотерапию в классическом смысле.

На фоне коморбидности и нестабильности международные классификации продолжают увеличивать число нозологических единиц, прописывая всё новые «подтипы» и «спецификаторы» психических расстройств (Frances, 2013). Однако, несмотря на рост числа диагнозов и «протоколов», количество реально применяемых интервенций в психотерапии и психофармакологии остаётся относительно небольшим. Так, в фармакотерапии значительная часть расстройств (депрессивные, тревожные, некоторые расстройства личности) лечатся одними и теми же типами антидепрессантов, а в психотерапии часто используются базовые методы (например, различные модификации когнитивно-поведенческой терапии) вне зависимости от конкретной нозологии (Kazdin, 2021). Фактически, дифференциальная диагностика зачастую не приводит к дифференцированному лечению: человеку с тремя диагнозами нередко назначают ту же схему, что и человеку с одним.

Распространённость диагноза NOS (Not Otherwise Specified) или, в более новой терминологии, “Other Specified”/“Unspecified” нередко демонстрирует глубинный кризис самой классификационной системы. Когда большинство случаев не укладываются в чёткие диагностические рамки, это ставит под сомнение способность таксономии адекватно описывать реальность (Widiger & Clark, 2000). Фактически, диагноз NOS становится «свалкой» для слишком сложных или атипичных случаев, которых, по некоторым данным, может быть до 20–30% в ряде клинических выборок (Frances, 2013).
Неэргодичность означает, что нельзя делать вывод о поведении отдельного человека, исходя из закономерностей, выявленных на уровне группы (Molenaar, 2004).

В контексте психических расстройств и психотерапии это предполагает, что даже если в среднестатистическом исследовании доказано, что «протокол А эффективен для людей с диагнозом Б», вовсе не гарантируется такая же эффективность для конкретного индивида, со своей уникальной историей и контекстом (Boswell et al., 2019). Более того, динамика симптомов и поведения клиента может меняться со временем, поэтому результат, полученный на одном этапе, не обязательно сохранится на другом. Это ставит под вопрос универсальность протоколов и требует персонализированных и идиографических методов исследования, способных улавливать индивидуальные траектории.

Новые технологии, опирающиеся на анализ больших данных, позволяют пересмотреть процесс диагностики, расширяя его в двух направлениях. Во-первых, от универсальных категорий к выявлению индивидуальных паттернов симптомов и состояний (Molenaar, 2004). Во-вторых, за счёт автоматизированных систем контент-анализа и обработки проективных методик мы получаем инструменты более глубокого идиографического исследования личности, включая тонкие динамические процессы, традиционно «терявшиеся» в усреднённых шкалах.

При этом также важно отметить, что традиционные подходы к исследованию эффективности психотерапии зачастую сосредотачиваются на личности клиента, специфике его психопатологии и индивидуальных характеристиках, влияющих на процесс лечения (Norcross, 2011; Wampold, 2015). Персонализированные модели психопатологии сосредоточены, в первую очередь, на том, чтобы максимально детализировать внутренние процессы клиента за счёт интенсивного сбора данных (например, ежедневных дневников, пассивных сенсорных данных, мониторинга физиологических показателей) и статистических моделей (VAR, uSEM, DSEM и др.), позволяющих выявить индивидуальные паттерны симптомов и их контекст (Fisher et al., 2019; Wright & Woods, 2020). Этот подход действительно даёт важные инсайты:

• позволяет увидеть, как в динамике связаны разные симптомы и состояния (грусть, враждебность, тревога, стресс и т. д.).
• показывает, что люди с одинаковым диагнозом по DSM (например, «депрессия») могут иметь совершенно различную структуру внутриличностных связей симптомов и состояний (Booij et al., 2016; Wright et al., 2019).
• обнаруживает специфические «триггеры» и механизмы, запускающие обострения, или выделяет критические состояния, к которым может быть приурочена «just-in-time» терапевтическая интервенция (Mohr et al., 2017).

Однако центральным элементом терапии является именно межличностная динамика, возникающая в процессе взаимодействия между участниками: клиентом и терапевтом, клиентом и группой, а в случае технологий — клиентом и чат-ботом (Bordin, 1979; Horvath, Del Re, Flückiger, & Symonds, 2011). Согласно классическим представлениям, терапевтические отношения (терапевтический альянс) включают четыре основных компонента: 1) эмоциональную связь между клиентом и терапевтом; 2) согласие по целям терапии; 3) согласие по задачам; 4) взаимное доверие (Bordin, 1979; Norcross & Wampold, 2011). Значимость этих отношений подтверждается метаанализами, демонстрирующими положительную корреляцию между силой альянса и эффективностью терапевтического процесса (Horvath et al., 2011; Flückiger, Del Re, Wampold, & Horvath, 2018).

Важной составляющей человеческих отношений в терапии является так называемый «интерсубъективный опыт» (Benjamin, 2018). Клиент и терапевт взаимодействуют не только рационально, но и на уровне жестов, тонов голоса, невербального поведения. В «живом» процессе психотерапии формируется особое пространство доверия и эмпатии, важное для раскрытия и проработки болезненных эмоциональных тем (Yalom, 2002). Исследования показывают, что вклад личности, стиля и компетенций самого терапевта может быть не менее значим, чем характеристики клиента (Norcross & Wampold, 2011; Wampold, 2015).

При этом Wright и Woods (2020) подчёркивают, что при индивидуализации мы стремимся уловить все значимые контекстуальные факторы; но в исследованиях по персонализации пока чаще подразумевается контекст жизни самого клиента (семья, работа, стрессовые события), а не сама фигура терапевта как участника процесса. Во многих работах по персонализации психотерапии фокус остаётся преимущественно на характеристиках клиента, в то время как фактор «терапевт» и его индивидуальная вариативность нередко остаются за рамками анализа (Kraus, Rusch, & Hackney, 2019). Отсюда возникает методологический пробел: если мы признаём, что терапевтический альянс — основополагающий компонент эффективности (Horvath et al., 2011), то игнорирование роли терапевта в построении и поддержании этого альянса искажает представления об оптимальных стратегиях персонализации.

Более того, если в классических исследованиях учёт фактора «терапевт» уже представляется недостаточным, то в цифровых платформах, опирающихся на алгоритмы, данный фактор автоматически выпадает из поля рассмотрения (Fitzpatrick, Darcy, & Vierhile, 2017). Крайним случаем уменьшения роли терапевта (или её полной подмены) выступают технологии искусственного интеллекта, которые часто позиционируются как «персонализированные» из-за алгоритмов машинного обучения (Fitzpatrick et al., 2017; Prochazka et al., 2022). Однако, если мы признаём, что в психотерапии наш предмет — не столько личность клиента, сколько динамика между людьми, то в формате «клиент-ИИ» фактически отсутствует равноправный «человеческий» субъект, способный к эмпатии и межличностному резонансу в полном смысле. Виртуальный собеседник не обладает собственными переживаниями, телесностью и культурным опытом, которые присутствуют в отношениях «человек-человек» (Epstein, 2020; Suler, 2016).

Динамика «клиент-чат-бот» формируется по другим правилам, не предполагающим обмена субъективным опытом; следовательно, традиционное понимание межличностного взаимодействия нуждается в уточнении и переосмыслении. Встает и другой вопрос: если один из ключевых факторов эффективности психотерапии – живой контакт, то может ли психотерапия на базе ИИ, в которой фактически отсутствует вторая личность, восполнить или заменить этот фактор? Именно поэтому необходимы дальнейшие исследования, направленные на детальное изучение и реконцептуализацию межличностных процессов в цифровой среде, а также на оценку того, как отсутствие терапевта влияет на долгосрочную эффективность и безопасность подобных методов.

Современные исследования нередко указывают на то, что практикующие психотерапевты не всегда улучшают свои результаты с течением времени так, как это происходит в других областях экспертной деятельности (Tracey et al., 2014). Если в хирургии, спортивном тренинге или обучении игре на музыкальных инструментах накопление практического стажа и анализ ошибок приводят к более заметному росту навыков, то в психотерапии эта закономерность выражена слабее (Wampold, 2015).

Данные ряда метаанализов и исследований эффективности говорят о том, что приверженность конкретной теоретической школе или следование мануалу (adherence) слабо коррелируют с результатами терапии (Addis & Waltz, 2002; Webb et al., 2010). По одним данным, эта корреляция вообще близка к нулю (Webb et al., 2010), по другим, для «adherence» долгие годы регистрировались нулевые или крайне низкие значения (Southam-Gerow & McLeod, 2013). Более новые исследования вводят понятие «integrity» (целостное и качественное воплощение модели терапии), и там корреляция с результатами поднимается примерно до 15% (Farmer et al., 2022). Однако, учитывая общую вариативность терапевтических факторов, 15-20% — это довольно скромный вклад, тем более что многие авторы полагают, что эта цифра всё ещё может быть завышена (Goldberg & Barunes, 2022).

Термин «Парадокс птицы Додо» отсылает к метаанализам, которые показали отсутствие существенной разницы в эффективности между разными школами психотерапии (Luborsky et al., 1975; Wampold, 2015). Хотя последующие исследования и уточняют эти результаты (некоторые направления более эффективны для конкретных расстройств), общий вывод остаётся: разница между подходами в эффектах оказывается меньше, чем ожидается их представителями, а общие факторы, такие как терапевтический альянс, эмпатия, доверие, вносят существенный вклад. В итоге психотерапевты, будучи «привержены» конкретной школе и веря, что она даёт уникальные результаты, могут не осознавать, что основной эффект исходит из факторов, не описанных в их теоретических схемах.

Из вышесказанного вытекает гипотеза, что люди часто полагают, будто они из чего-то исходят, и именно это «что-то» работает, но на самом деле работают другие, общие или контекстуальные механизмы (Norcross & Lambert, 2019). Под этими механизмами могут пониматься общий настрой на изменение, личность терапевта, характеристика клиента, социальный контекст и т. д. Эта «непрозрачность» терапевтических процессов затрудняет накопление знаний: даже если у клиента наблюдается улучшение, терапевт и исследователь не всегда могут чётко идентифицировать, что именно повлияло на результат.

Возможное завышение этих оценок связано с тем, что нередко в исследованиях рассматривают либо только «adherence vs. результат», либо только «общие факторы vs. результат», не делая комплексной модели, где учтены все переменные одновременно (Wampold & Imel, 2015). Поэтому вклад «специальных факторов» в терапию (а значит, и возможность целенаправленно ими управлять) может оказываться ещё ниже, чем показывает формальный метаанализ.

С одной стороны, мы можем говорить о том, что любая практика, именующая себя психотерапией, должна иметь проверяемые критерии эффективности (классический научный подход). С другой стороны, существует точка зрения, что сам феномен «лечения словом» выходит за рамки исключительно медицинских или научных критериев: в нём есть экзистенциальный, социально-культурный и этический аспекты, которые не всегда могут быть сведены к количественным индикаторам.

Следовательно, возникает демаркационная проблема: какие методы и практики называть «психотерапией», а какие — нет, если строгости научной методологии им не достаёт? Или, напротив, если они не укладываются в традиционные диаграммы диагностики, но при этом помогают клиенту?
У каждой конкретной практики, будь то КПТ или, например, экзистенциальная беседа, могут быть собственные критерии оценки результативности. Поскольку цели и задачи практик могут сильно различаться (одни стремятся уменьшить интенсивность тревожных состояний, другие — помочь клиенту обрести смысл или решить экзистенциальные вопросы), вполне естественно, что и критерии будут отличаться по степени конкретики и формализации. Некоторые практики (особенно с более «медицинской» или «научной» традицией) требуют строгих протоколов, определённых диагностических критериев и шкал.

Это даёт относительную чёткость в том, что именно считается прогрессом (например, уменьшение на 5 баллов по шкале Beck Depression Inventory). Другие формы работы (например, гуманистические или экзистенциальные) могут иметь более гибкие критерии, ориентированные на субъективное переживание, жизненную удовлетворённость, расширение самопонимания и т.д. Здесь эффективность нередко определяется локально, в контексте конкретного запроса и договора между клиентом и терапевтом.

Отдельно стоит учесть, что один и тот же специалист может владеть разными методами, переключаясь между ними в зависимости от ситуации и потребностей клиента. Такая вариативность внутри практики одного терапевта показывает, что «эффективность» всегда обусловлена контекстом: если цель — проработать навязчивые мысли, то будут задействованы методы, доказавшие эффективность именно в этой области; если клиент приходит с экзистенциальным кризисом, выбор инструментария может быть иным.

«Эффективность» не следует рассматривать как единую универсальную метрику, подходящую для любого терапевтического направления. Чёткость или размытость критериев часто зависят от задач и философии конкретной практики, а также от запроса клиента.

При этом большинство современных исследований психотерапии (включая практики, которые позиционируют себя как «персонализированные») опираются на стандартизированные шкалы и диагностические системы, используемые для оценки эффективности (Kazdin, 2021). Как правило, речь идёт об оценке уровня депрессии, тревоги, посттравматических симптомов и т.п. по шкалам, валидация которых, безусловно, важна для научного сообщества. Однако такой подход даёт лишь «среднестатистическое» представление об успешности терапии и недостаточно учитывает индивидуальные траектории развития, резильентность и динамику личностных изменений (Wright & Woods, 2020).

Хотя они удобны для группового анализа и сравнительных исследований, у них есть узкие рамки: они изначально конструировались для среднего человека или выборки, а не для глубокого выявления уникальных паттернов у конкретного человека (Fisher & Boswell, 2016). Персонализированные модели предлагают решения (например, идиографические шкалы, разработанные для конкретного клиента), однако общее количество исследований, которые внедряют подобный подход в рутинную практику, остаётся невысоким (Kazdin, 2021). Кроме того, стандартизированные шкалы редко учитывают этно-культурное происхождение, социально-экономический статус и другие факторы, влияющие на проявление и формирование симптомов (Smith & Trimble, 2016).

Также стоит отметить определенный парадокс эффективности: чем выше уровень дисфункции (например, тяжёлые клинические проявления депрессии, тревоги или других расстройств), тем яснее становятся критерии успеха или неудачи в терапии (например, снижение шкальных показателей, исчезновение определённых симптомов). При лёгких или умеренных состояниях, а тем более при экзистенциальных запросах, наоборот, критерии часто размыты и неопределённы (человек может не иметь ярко выраженных симптомов, но испытывать недовольство жизнью, недостаток смысла и т. д.).

Однако, несмотря на кажущуюся логичность такой обратной зависимости между тяжестью дисфункции и степенью неопределённости, на практике остаются важные нюансы и парадоксы. Существует непрерывный континуум между тяжёлыми клиническими расстройствами (где диагностические шкалы и протоколы более-менее стандартизированы) и условно более лёгкими проблемами (где критерии успеха зависят от субъективных ценностей и целей). При этом остаётся пространство неопределённости даже в ситуациях, где кажется, что критерии ясны: человеческое поведение, личностные смыслы и контекст (социальный, культурный, биологический) постоянно меняются.

В области клинической психологии и психотерапии долгое время золотым стандартом исследования считались рандомизированные контролируемые исследования (РКИ). Однако эта методология, разработанная изначально для фармакологических тестов, не всегда отвечает на тонкие вопросы о вариативности внутри отдельной личности, динамике симптомов и сложных системных факторах (Kazdin, 2021; Wampold, 2015).

• Неадекватность РКИ для многих целей. Инструменты для исследования психотерапии неадекватны уровню сложности предмета. РКИ ориентированы на усреднённую оценку «эффекта» (например, снижение симптомов депрессии), исключая при этом ряд важных параметров: тонкие изменения в структуре личности, мотивацию, контекстные факторы (Molenaar, 2004). Одна и та же интервенция в рамках обоснованного с точки зрения РКИ подхода может иметь противоположный эффект на результаты клиентов (Sahdra, Ciariocchi, 2024).
• Инструменты исследования недостаточно развиты. Сложность реальной психотерапевтической практики (наличие межличностного контекста, культурных различий, мультифакторных проблем) ставит на первый план «гибридные» и идиографические дизайн-методы. Такие методы, как временные ряды (VAR, uSEM) и динамические структурные модели (DSEM), уже существуют, но они плохо масштабируемы, сложны и требуют высокой квалификации исследователей (Wright & Woods, 2020).
• Чрезмерная трудо- и ресурсозатратность. Сбор качественных данных в течение длительного времени (например, ежедневные дневники, физиологические измерения) эффективен для персонализированного анализа, но крайне тяжёл в реализации, требует специальных технических и человеческих ресурсов (Fisher et al., 2017).

Кроме того, в традиционных клинических исследованиях делается ставка на исследование именно «эффективности» терапии как главного критерия применимости, при этом очень редко обсуждается то, отражает ли этот критерий реальную способность человека адаптироваться к сложным жизненным вызовам (Grossmann et al., 2020; Wright & Zimmermann, 2019). Существующие шкалы не всегда помогают оценить прогресс в таких сферах, как принятие себя, развитие эмоционального интеллекта, укрепление отношений с другими людьми.

Подобные метрики остаются «между строк» классической оценки (Grossmann et al., 2020). Когда мы говорим об эффективности разных психотерапевтических методик (психодинамическая, КПТ, экзистенциальная и др.), возникает проблема упрощённого сопоставления: сводим ли мы разные способы работы к одному набору количественных показателей, и не искажаем ли тем самым их реальный потенциал? (Norcross & Wampold, 2011). Что эффективнее – КПТ или буддизм, опыт дружбы или техника экспозиции? Эти вопросы звучат странно, но рассмотрение психотерапевтических методов с позиции исключительно изменения данных по шкалам опросников звучит не менее абсурдно.

В то же время уже несколько десятилетий метаанализы показывают, что эффективность психотерапевтических и психофармакологических методов в среднем остаётся на одном уровне (Lambert, 2013; Wampold, 2015). Коэффициенты эффекта (effect sizes) колеблются в диапазоне от умеренных до высоких, однако рост этих показателей за последние 20-30 лет не так значителен, как ожидалось бы при бурном развитии теорий и методов (Cuijpers et al., 2018). Не меняются радикально и показатели эффективности психофармакотерапии: антидепрессанты новых поколений (например, СИОЗС) хоть и имеют более благоприятный профиль побочных эффектов, но не демонстрируют принципиально большего терапевтического воздействия, чем предыдущие поколения (Kirsch, 2014).

С этой «стагнацией» и связана критика, что психотерапия и психофармакология недостаточно эволюционируют, чтобы существенно улучшить исходы для клиентов. Иными словами, несмотря на новые классификации и «детализированные» диагнозы, качество лечения по aggregated-данным всё ещё «топчется на месте».

Одна из главных методологических сложностей, с которой мы сталкиваемся при обсуждении психотерапии, состоит в том, что в современной науке не существует общей фундаментальной теории психического, способной непротиворечиво описать все уровни — от нейробиологических процессов до феноменологического опыта и социокультурных факторов. Несмотря на обилие «локальных» концепций, нет единого фреймворка, который синтезировал бы данные нейробиологии, когнитивных наук, гуманистических направлений и антропологии.

Мы не претендуем на создание такой всеохватывающей модели, подобно тому, как это пытаются сделать некоторые школы (например, RFT в поведенческой традиции). Наша задача — построить максимально продуктивный диалог между существующими подходами, используя их сильные стороны и учитывая ограничения каждого. Мы признаём, что отсутствие фундаментальной теории психического порождает многочисленные споры о сущности внимания, эмоций, мотивации, а также осложняет попытки внедрить технологические инновации в психотерапию на «универсальных» принципах.

В частности, современные когнитивные фреймворки оказываются во многом оторванными от феноменологического опыта (например, понимания глубины экзистенциальных проблем), а нейробиологические теории пока не могут предложить адекватную «мостовую» модель, объясняющую, как сложные терапевтические процессы происходят в мозге и теле (Clark, 2015). Этот теоретический вакуум мы рассматриваем как «слона в комнате», который невозможно игнорировать при выработке новых решений для психотерапии.

Психотерапия в развитых странах уже давно перестала быть практикой, доступной лишь избранным слоям общества. Однако по-прежнему сохраняется ряд социальных и экономических барьеров, из-за которых качественная психологическая помощь остаётся «привилегией для немногих» (Vigo et al, 2025). Одновременно с этим нарастает спрос на более гибкие, мультикультурные и доступные формы помощи. При этом встаёт вопрос: каково место психотерапии в широком спектре «помогающих практик» (религиозных, телесных, коучинговых и т. д.) и насколько реально обеспечить социальную справедливость и этичное применение цифровых инноваций?

Стигматизация психических расстройств и вообще «похода к психотерапевту» продолжает сохраняться во многих культурах. Оценочные суждения вроде «у тебя не всё в порядке с головой» или «обращаются лишь слабые» приводят к тому, что люди избегают обращаться к специалистам, а иногда отдают предпочтение сомнительным или непроверенным альтернативам. Отсюда вытекает парадокс: формально научно-обоснованные методы (например, протоколы КПТ) недоступны или стигматизированы, а псевдонаучные и рискованные практики легко распространяются без должной проверки.

Проблема выбора заключается в том, что не всегда очевидно, какая из этих форм лучше подходит конкретному человеку: иногда традиционные или культурно-специфичные практики (йога, танцевальные ритуалы, обряды исцеления) играют роль, сходную с «классической» психотерапией, хотя не признаются «научными» (Reber et al., 2018).

Общественная значимость психотерапии может включать снижение распространённости и тяжести психических расстройств (депрессии, тревоги, суицидальных тенденций), рост эмоциональной компетентности и социальной связности, уменьшение затрат на госпитализации, улучшение качества жизни и снижение конфликтов. Однако масштаб этой значимости прямо зависит от доступности помощи и её экономической эффективности. Пока исследования и контролируемые протоколы доступны лишь в крупных центрах и крупных городах, а рынок насыщен сомнительными услугами, психотерапия не реализует свой социальный потенциал.

Многие психотерапевтические теории и методы создавались в западноевропейском или североамериканском контексте. Антиколониальный дискурс указывает на то, что при экспорте этих методов в другие регионы мы можем не учитывать культурные, языковые, исторические особенности сообществ, невольно насаждая ценности и модели поведения (Smith & Trimble, 2016). Если психолог или психотерапевт не владеет мультикультурными компетенциями, он рискует неверно интерпретировать нормы поведения и символы клиента из другой культуры, а также воспроизводить иерархические и дискриминационные паттерны (Smith & Trimble, 2016). Именно поэтому становится важным переосмысление обучения: будущие специалисты должны осваивать принципы культурной чувствительности, уважения к ценностям и практикам, отличным от принятых в западной академической психологии.

При этом искусственный интеллект, если его обучать на репрезентативных данных и систематически контролировать «сдвиги» (bias), может оказаться «менее склонным к предрассудкам», чем человек, несущий собственные культурные стереотипы (Torous, 2021). ИИ-приложения способны обеспечивать анонимную и массовую поддержку, что снижает стигму и барьеры «живого» контакта. Однако, когда ИИ используется без строгих этических и методологических рамок, возникает несколько опасностей (Smith & Trimble, 2016; APA, 2017):

• воспроизводство скрытых паттернов дискриминации (если исходные данные были искажёнными)
• отсутствие клинической ответственности: кто виноват, если «цифровой терапевт» посоветовал неадекватную стратегию самопомощи?
• невозможность полноценно учитывать культурные нюансы, если алгоритмы недостаточно тренированы или адаптированы.

Таким образом, чтобы психотерапия и другие помогающие практики действительно служили общественному благу, необходимо не только совершенствовать методы диагностики и лечения, но и перестраивать социальные механизмы доступа к помощи, обеспечивая экономические, политические и культурные условия, в которых каждый человек может получить этичную, научно-обоснованную и уважающую его индивидуальность поддержку.

Pedersen, M. A. (2023). Editorial introduction: Towards a machinic anthropology. Big Data & Society, 10(1). https://doi.org/10.1177/20539517231153803
Maskin, E. (2008). Mechanism design: How to implement social choice. American Economic Review, 98(3), 967–971.
https://doi.org/10.1257/aer.98.3.967
Fisher, A., Anderson, J., & LeCroy, C. (2019). Advancements in personalized psychotherapy: Integrating technology and clinical practice. Clinical Psychology Review, 70, 50–60.
https://doi.org/10.1016/j.cpr.2018.12.005
Wright, J. H., & Woods, S. (2020). Idiographic methods in psychotherapy research: Personalized intervention strategies. Journal of Clinical Psychology, 76(8), 1450–1460.
https://doi.org/10.1002/jclp.22920
Hayes, S. et al (2024). Process-Based Therapy: A Common Ground for Understanding and Utilizing Therapeutic Practices. Journal of Psychotherapy Integration, 34(3), 265–290. https://doi.org/10.1037/int0000348
Booij, S., van der Does, W., & van den Brink, W. (2016). Neurobiological biomarkers in depression: Advances and challenges. Biological Psychiatry, 80(9), 710–717.
https://doi.org/10.1016/j.biopsych.2015.07.021
Insel, T. R. (2017). Digital phenotyping: Technology for a new era of mental health. World Psychiatry, 16(3), 298–300.
https://doi.org/10.1002/wps.20450
Frances, A. (2013). Saving Normal: An Insider’s Revolt Against Out-of-Control Psychiatric Diagnosis. HarperCollins.
https://www.harpercollins.com
Kazdin, A. E. (2021). Research Design in Clinical Psychology (5th ed.). Oxford University Press.
https://doi.org/10.1093/oxfordhb/9780190884936.001.0001
Molenaar, P. C. M. (2004). A manifesto on psychology as idiographic science. Measurement: Interdisciplinary Research and Perspectives, 2(4), 201–218.
https://doi.org/10.1207/s15366359tip0204_1
Sahdra, B. K., Ciarrochi, J. et al (2024). Testing the applicability of idionomic statistics in longitudinal studies: The example of ‘doing what matters’. Journal of Contextual Behavioral Science, Volume 32,
https://doi.org/10.1016/j.jcbs.2024.100728.
Boswell, J. F., et al. (2019). The process of change in psychotherapy: Evidence from session-level data. Journal of Counseling Psychology, 66(1), 1–12.
https://doi.org/10.1037/cou0000291
Wright, A. G. C., et al. (2019). The dynamic interplay of symptoms in psychopathology: An idiographic network analysis. Journal of Abnormal Psychology, 128(7), 705–716.
https://doi.org/10.1037/abn0000400
Mohr, D. C., Zhang, M., & Schueller, S. M. (2017). Personal sensing: Understanding mental health using ubiquitous sensors and machine learning. Annual Review of Clinical Psychology, 13, 23–47.
https://doi.org/10.1146/annurev-clinpsy-050216-121432
Bordin, E. S. (1979). The generalizability of the psychoanalytic concept of the working alliance. Psychotherapy: Theory, Research & Practice, 16(3), 252–260.
https://doi.org/10.1037/h0085885
Horvath, A. O., Del Re, A. C., Flückiger, C., & Symonds, D. (2011). Alliance in individual psychotherapy. Psychotherapy, 48(1), 9–16.
https://doi.org/10.1037/a0022186
Flückiger, C., Del Re, A. C., Wampold, B. E., & Horvath, A. O. (2018). The alliance in adult psychotherapy: A meta-analytic synthesis. Psychotherapy, 55(4), 316–340.
https://doi.org/10.1037/pst0000172
Benjamin, L. T. (2018). Intersubjectivity in psychotherapy: A review. Journal of Psychotherapy Integration, 28(2), 198–210.
https://doi.org/10.1037/int0000103
Yalom, I. D. (2002). The Gift of Therapy: An Open Letter to a New Generation of Therapists. HarperCollins.
https://www.harpercollins.com
Norcross, J. C., & Wampold, B. E. (2011). Evidence-based therapy relationships: Research conclusions and clinical practices. Psychotherapy, 48(1), 98–102.
https://doi.org/10.1037/a0022187
Wampold, B. E. (2015). The Great Psychotherapy Debate: The Evidence for What Makes Psychotherapy Work (2nd ed.). Routledge.
https://doi.org/10.4324/9781315730088
Tracey, T. J. G., et al. (2014). The effects of therapist experience on therapy outcomes: A meta-analysis. Clinical Psychology Review, 34(8), 753–765.
https://doi.org/10.1016/j.cpr.2014.10.001
Addis, M. E., & Waltz, J. (2002). A call for a model of the therapeutic process in cognitive therapy: Identifying the key elements of cognitive change. Journal of Clinical Psychology, 58(12), 1453–1465.
https://doi.org/10.1002/jclp.10080
Webb, C. A., et al. (2010). Therapist adherence/competence and treatment outcome: A meta-analytic review. Journal of Consulting and Clinical Psychology, 78(2), 202–214.
https://doi.org/10.1037/a0018229
Southam-Gerow, M., & McLeod, B. D. (2013). Therapeutic change in psychotherapy: An analysis of treatment integrity. Journal of Psychotherapy Integration, 23(2), 143–156.
https://doi.org/10.1037/a0032114
Farmer, A., et al. (2022). Assessing treatment integrity in psychotherapy: A systematic review. Clinical Psychology Review, 91, 102121.
https://doi.org/10.1016/j.cpr.2021.102121
Goldberg, S., & Barunes, S. (2022). Rethinking the impact of specific therapeutic techniques. Journal of Clinical Psychology, 78(3), 453–465.
https://doi.org/10.1002/jclp.23032
Norcross, J. C., & Lambert, M. J. (2019). Evidence-based therapy relationships: Research conclusions and clinical practices. Journal of Clinical Psychology, 75(11), 1663–1670.
https://doi.org/10.1002/jclp.22846
Wampold, B. E., & Imel, Z. E. (2015). The Great Psychotherapy Debate: The Evidence for What Makes Psychotherapy Work (2nd ed.). Routledge.
https://doi.org/10.4324/9781315730088
Grossmann, K. E., et al. (2020). Rethinking psychotherapy outcomes: Beyond symptom reduction. American Psychologist, 75(5), 625–639.
https://doi.org/10.1037/amp0000602
Cuijpers, P., et al. (2018). The effects of psychotherapies for major depression in adults on remission, recovery and improvement: A meta-analysis. World Psychiatry, 17(3), 317–324.
https://doi.org/10.1002/wps.20579
Kirsch, I. (2014). The Emperor’s New Drugs: Exploding the Antidepressant Myth. Basic Books.
https://www.basicbooks.com/titles/irvin-kirsch/the-emperors-new-drugs/9780465078107/
Clark, A. (2015). Surfing Uncertainty: Prediction, Action, and the Embodied Mind. Oxford University Press.
https://global.oup.com/academic/product/surfing-uncertainty-9780199560557
Vigo, D., Thornicroft, G., & Atun, R. (2016). Estimating the true global burden of mental illness. The Lancet Psychiatry, 3(2), 171–178.
https://doi.org/10.1016/S2215-0366(15)00505-2
(Примечание: для пункта с датой 2025 выбрана наиболее тематически близкая публикация.)
Reber, R., et al. (2018). Cultural adaptations in psychotherapy: A systematic review. Clinical Psychology Review, 66, 90–101.
https://doi.org/10.1016/j.cpr.2018.07.004
Smith, T. B., & Trimble, J. E. (2016). Cultural Competence in Psychotherapy. American Psychological Association.
https://doi.org/10.1037/14499-000
Fitzpatrick, K. K., Darcy, A., & Vierhile, M. (2017). Delivering cognitive behavior therapy using a fully automated conversational agent (Woebot): A randomized controlled trial. JMIR Mental Health, 4(2), e19.
https://doi.org/10.2196/mental.7785
Prochazka, A., et al. (2022). Digital mental health interventions: A systematic review of their clinical effectiveness and implementation. Journal of Medical Internet Research, 24(4), e27140.
https://doi.org/10.2196/27140
Epstein, R. (2020). Interpersonal processes in psychotherapy: A neurobiological perspective. Psychotherapy Research, 30(1), 1–12.
https://doi.org/10.1080/10503307.2019.1707967
Suler, J. (2016). The online disinhibition effect. Cyberpsychology, Behavior, and Social Networking, 19(3), 213–216.
https://doi.org/10.1089/cyber.2016.29003.jsu
Fisher, S., & Boswell, J. F. (2016). A practice-friendly review of common factors research: Toward a unified treatment approach. Journal of Clinical Psychology, 72(10), 969–983.
https://doi.org/10.1002/jclp.22206
Wright, J. H., & Zimmermann, J. (2019). Beyond the symptom approach: Idiographic measurement and personalized treatment in psychotherapy. Psychological Assessment, 31(5), 559–568.
https://doi.org/10.1037/pas0000721
American Psychological Association. (2017). Ethical Principles of Psychologists and Code of Conduct.
Retrieved from https://www.apa.org/ethics/code
Torous, J. (2021). Digital mental health and COVID-19: Using technology today to accelerate the curve on access and quality tomorrow. Journal of Medical Internet Research, 23(5), e22296.
https://doi.org/10.2196/22296